Рыжий-рыжий-рыжий кот...
Здравствуйте, дорогие читатели!
Это я пишу — Котинька-писатель-редактор-мурмуарист-пу
На этой неделе моя была очередь писать в СОО «проходимцы», а я пропустил, не написал, потому что — потому — тема была «мосты», а где я в нашей деревне найду мосты? А в город меня возят только к ветеринарам-врединам — много я из переноски своей увижу? Тем более, мостов.
Но у мамы в кулуарах-мурмуарах много ещё неопубликованного про разных полезных котов. А эта история особенна полезна и поучительна для нашего крокодила, который присвоил себе красивую фамилию Доберман — пусть читает и учится, каким должен быть Доберман с большой буквы «Д».
В религиозный кибуц мы попали через две недели после приезда в Израиль, в начале марта, как раз накануне Пурима.
Так что, погружение в религиозное мракобесие прошло легко и весело — с шумным чтением свитка Эстер, карнавалом и столом, заваленным сладостями, которые вдруг немеряно нанесли нам незнакомые люди — в учебниках педагогики это называется «созданием положительной мотивации».
И предпасхальная уборка, которую положено начинать сразу после Пурима, тоже прошла безболезненно. Это нынче я напрягаюсь, только представив себе, сколько всего надо выгребать из углов-закоулков, а тогда, в полупустой трёхкомнатной квартирке, где из вещей — четыре чемодана (нет, три с половиной — полчемодана посуды разбилось) — сколько там той уборки! Старшая дочь тогда разумно сказала:
— Хорошо, что у нас 40 килограммов в Ташкенте отобрали!
Есть всё-таки своя прелесть в минимализме.
К пасхальной трапезе мои дети тоже были готовы — за год до этого муж мой впервые сам, деда уже не было в живых, провёл пасхальный седер дома в Ташкенте — уж как смог. Агады — пасхального сказания — на русском у нас не было, только дедово Пятикнижие с «ятями», его и читали.
Но здесь мы заранее получили в подарок и Агаду с русским переводом и транслитеррацией, и кассету со всеми песнями из Агады. Детям вообще транслитеррация не понадобилась, они уже легко читали на иврите к тому времени. Им дали ключ от клуба, где стояло кибуцное пианино, и они каждый вечер бегали туда играть и петь — тогда они ещё любили петь на два голоса (эх, было времечко — нынче не допросишься).
В американской семье, куда нас пригласили на пасхальный седер, мои барышни оказались в числе младшеньких, а потому решили действовать по правилам — то есть стянуть и спрятать афикоман — кусочек мацы, без которого никак нельзя закончить трапезу. Если старшие афикоман не находят, то приходится с детишками торговаться — предлагать выкуп.
Я-то думала, что девицы мои спрячут ломтик символически, но они проявили редкую серьёзность — прятать, так прятать! К половине второго ночи весь дом был перевёрнут вверх тормашками в поисках злополучной краюхи — трапезу закончить нельзя, взрослые дяди и тёти подустали и смотрят искательно — а две якобы благонравные девицы сидят невозмутимо (вот тебе и скромные новые репатриантки!) и нычку свою выдавать не собираются. То есть собираются, но не задарма.
Но — надо отдать им должное — гуччи-версаче-велосипед-компьютер-луну-с-н
Я, видите ли, надеялась, что этого «как только» им придётся ждать долго. Дело в том, что в религиозном кибуце котов особо не жаловали. Собак — да — держали, всё-таки кибуцные традиции, что за кибуц без ленивых собак на зелёных лужайках, а вот с котами как-то не заладилось.
Да и заняты все мы были с утра до вечера — днём работа, вечером ульпан, дети в школе, потом уроки делать, да ещё музыка и верховая езда, и с уже имеющейся собакой надо гулять — где нам котов искать?
Но, как можно легко догадаться, долго ждать-искать не пришлось — с нашим-то счастьем.
Может ли быть в еврейском колхозе полное единогласие? — не смешите мои тапочки! Вот и в Кфар-Эционе среди неприемлющего кошек большинства жила-поживала диссидентка Сюзи, счастливая обладательница исправно плодящейся кошечки. Рыбак рыбака и кошатник кошатника чуют за версту — и до Сюзи уже к утру дошёл слух о котике, которого стребовали за афикоман «русские» девочки. А их у неё как раз было — надо же, какая удача!
И на следующий же вечер у нас дома появилось рыжее взлохмаченное счастьичко не больше месяца отроду. Сюзи, кстати, уговаривала девочек погодить недельку, дитёнок ещё мамку сосал, хоть и умел лакать из блюдца — но куда там! — он же один такой рыжий, его небось все хотят, а ну как перехватят такую-то драгоценность!
Рыжий, похоже, был согласен с тем, что он представляет собой ценность необычайную. В квартиру он вошёл совершенно хозяйской походкой, задравши хвостишко трубой, хоть и на ещё заплетающихся лапках. Увидел добермана, приостановился, распушился, «сделал верблюда», разинул крохотный розовый ротик и старательно изобразил что-то вроде шипения. Получилось не очень, но Юнг, который у нас маленьких не обижал, как стоял, так и сел на попу от изумления. Правда, тут же опомнился, и занялся любимым делом — пасти, строить, воспитывать и защищать. Рыжий клоп был взят за шиворот, унесён на коврик и, невзирая на протестующие вопли, кропотливо вылизан, отчего стал похож на мокрую крыску. Отпущенный из-под заботливого доберманова языка, он сначала прочихался-отплевался, а потом вдруг стал сам неумело вылизываться и умываться лапкой, чтобы распушить шёрстку. Юнг, положив голову на лапы, взирал на его бестолковые попытки с умилением и с чувством исполненного долга: «Учись-учись, чистота — залог здоровья!»
Просвещённые мои дети назвали его за рыжую масть Калигулой, и зря — ибо подтвердилась народная мудрость «как вы лодку назовёте, так она и поплывёт». Воспитывали мы его всей семьёй, больше всего старался, разумеется, Юнг (он и больше всего времени с ним проводил), но — увы! — характер не пропьёшь (см. предыдущий пост).
Любовь с Юнгом у него была при этом абсолютно взаимной. Спал он первое время только с ним, удобно устроившись у добермана подмышкой, и Юнг порой не решался перевернуться на другой бок, вздыхая и умилённо глядя на приёмное дитятко. А дитятко иногда и сисю у папани пыталось найти — на что Юнг срочно ложился на живот, отодвигал кота носом и взлаивал коротко и ласково: «Дурашка ты, дурашка...»
Но любовь любовью, а ни грамма, ни крошечки от добермановой интеллигентности рыжему мурзавцу не передалось.
Начал кот с того, что благодарно пометил детям кроссовки, причем выбрал именно те, которые я перед отъездом за дикие деньги купила в коммерческом магазине (за границу ж надо было ехать в «приличном»!). Запах мочи этого мимишного создания отстирать так и не удалось даже в кибуцной прачечной, но мудрые мои дети потерю почти не ношеных кроссовок перенесли на редкость легко — «мам, они всё равно были какие-то совковые, те, что со склада, и то лучше!»
Кроме того, он был редкостно, просто чудовищно прожорлив — словно и не родился в доме добрейшей Сюзи от ухоженной мамы-кошки, а был несчастным беспризорником из голодного края, постоянно стремящимся нажраться впрок.
Есть он хотел всегда, когда не спал (какое всё же счастье, что кошки спят по 16 часов в сутки!) И не просто хотел — он требовал новой порции, едва увидев, что кто-то садится за стол, даже если его перед этим покормили. Причём требовал совершенно гнусным голосом: «Жрааааать давайте, изверги!». Вид и запах любого мяса вообще сводили его с ума. Нас спасало то, что дома мы мяса почти не держали, на обед — мясной — ходили в кибуцную столовую, да и на ужин чаще всего тоже, только ко второму году кибуцной жизни дети иногда стали просить вечером домашних сырничков-оладушков.
Но вот субботнюю трапезу мы всё-таки предпочитали хотя бы через раз делать дома — можно было не записываться в столовую, а прийти с судочками и набрать еды с собой. Вечерняя трапеза была мясная — в те поры у нас в семье вегетарианцев не было.
Юнгу объяснять ничего не надо было — он без молитвенников отличал субботу от будней и очень любил — вся семья дома, никто никуда не бежит! — даже почему-то сам, без всякой команды вставал во время вечернего кидуша.
А рыжую скотинку я вечером старалась из дому выпроводить, предварительно накормив, чтоб не нарушал благостности субботней трапезы.
Но как только муж приходил из синагоги с вечерней молитвы, подходил к столу (белая скатерть, серебряный бокал, халы под вышитой салфеткой, четыре уцелевшие тарелки из ташкентского сервиза...) и произносил первые слова благословения на вино, как тезка рыжего римского охальника неведомо откуда с хриплым мявом материализовывался у стола со своим неизменным «жрааааать давайте!».
...Напрасно дочери, сдерживая хихиканье, делали ему страшные глаза, напрасно Юнг оттаскивал его за шиворот от стола, напрасно держала я наготове тапок, как последний аргумент — запах субботней курицы отключал у него все тормоза.
Однажды муж слёзно попросил меня накормить перед трапезой «эту сволочь» до отвала — иначе он за себя не ручается! Я ненадолго призадумалась и вспомнила — варёные яйца! Калигула их обожал, а в кибуцной столовой яйца выдавали без счета.
...На пятом яйце кот вдруг призадумался и прилёг.
— Всё? — спросила я с надеждой.
— Хрен вам! — ответил рыжий матерщинник и начал обстоятельно обкусывать белок. Желток он доедал с помутившимся взором исключительно из принципа. С трудом проглотив последний крупный кусок, заснул там же, где ел, уткнувшись носом в желтушные крошки. Я, перепугавшись, прислушалась к дыханию и даже пощупала пульс.
— Не дождётесь! — хрипло пробурчал он сквозь сон, приоткрыв один глаз, но всё ещё не в силах сдвинуться с места, и снова отключился.
Я осторожно перетащила безвольную, увесистую тушку с отдельно висящим животиком к Юнгу на коврик и облегчённо вздохнула — до утра не проснётся.
...Ровно через полчаса, на полусогнутых лапах, с перекосившимся на одну сторону брюшком, пошатываясь, как пьяный, этот рыжий паскудник стоял у праздничного стола и хрипло завывал: «Жраааааать! Мяяяяяса!»
Была у него ещё одна милая привычка — дразнить кибуцных собак. Напротив нас жил мой подопечный американский дед-киновед, которого часто проведывал могучий его сын, заведовавший индюшатниками и гордо называвший себя «царём индейским». Был у него кобелёк, коккер-спаниэль, который при этаком хозяине успешно растерял всю свою коккерскую мимишность — так же, как его властелин, ходил вразвалку, глядел сурово, на кобелей, вдвое его крупнее молча, но убедительно скалил зубы и никаких фамильярностей с собой не допускал. Единственным, чьё превосходство он признавал, был Юнг, но и перед ним он, отступая, старался сохранить остатки достоинства, не наглел, но порыкивал с безопасного расстояния.
Так вот, Калигула — специально, ручаюсь! — караулил момент, когда мрачный коккер появится у нашего дома. Тогда он якобы случайно выскакивал ему наперерез, коккер (охотник же!) тут же кидался вдогонку, кот взлетал на ближайшее дерево, а псу ничего не оставалось, как бессильно лаять, грозя страшными карами — только спустись, зараза! На лай спаниэля немедля подтягивалась ещё парочка шавок — так его! так его!
А рыжий провокатор тогда начинал с верхушки дерева заливаться тоненьким-тоненьким («по приютам я с детства скитался...») жалистным плачем, ни капельки не похожим на хриплое требование жрать и немедленно.
И тогда наступала кульминация — из нашего дома, грудью распахнув дверь, со скоростью ракеты вылетал Юнг, шавок моментально сдувало, спаниэль благоразумно отскакивал на пару метров и затем уже медленнее пятился назад, ворча сквозь зубы: «ладно-ладно, мне сегодня недосуг...», а доберман у дерева заботливо ждал пока обиженный котик с причитаниями спустится вниз, чтобы тут же гордо выпрямиться, распустить хвост трубой и в сопровождении персонального телохранителя гордо прошествовать домой. На наглой, рыжей, шпанистой морде при этом было написано: «Ну что, засцали, фраерочки! Видали у меня брательник какой фартовый!»
И ещё одно роднило нашего Калигулу с его недоброй памяти тёзкой — потаскун он был, каких свет не видывал. О том, чтобы кота кастрировать, мы тогда и не помышляли, а квартирка наша была, как и ташкентский дом, на земле, с терраской, летом без кондиционера держать двери закрытыми было невозможно — мы все время сециально делали сквознячок, так что кот при необходимости выходил, когда хотел, куда хотел и к кому хотел.
Во второй загул он пропал. Месяц ждали, потом ждать перестали и попытались смириться. Не очень получалось — вот не хватало дома этого рыжего проглота до слёз. Кстати, при всём своём шпанистом характере, он был очень ласковым, не царапался никогда, даже когда купали, мурлыкал и ножки грел образцово. Юнг за ним скучал ужасно — на каждый кошачий топоток на терраске настораживался и выходил сперва поглядеть молчком, чтоб не напугать, только, когда видел, что не наш, рявкал обиженно для порядку, брысь, мол, шушера!
Прошёл ещё месяц, и ещё — и вдруг, когда мы уже и ждать перестали — вернулся, сволочь ненаглядная, шпана подзаборная! Но в каком виде — лучше вам не знать.
Полуходячее пособие по кошачьей анатомии, всё в ранах, струпьях, проплешинах, с драными ушами и заплывшими глазами — сразу видно, что погулянка удалась.
Юнг при его виде отчётливо ахнул и, не дав нам прийти в себя и дружно зарыдать, ухватил полуживое чудище за шиворот и утащил к себе на коврик зализывать, как некогда зализывал уморительного кошачьего младенца. Мы тем временем хлопотали на предмет накормить-напоить — мяса, как на грех, нету, что лучше: гоголь-моголь? творожок? сметанку? молочка тёплого?
Калигула, уловив суету в районе холодильника, завертел головой и сделал слабое движение в направлении кормушки. Юнг осторожно, но непреклонно придавил его копытцем — куда с немытыми лапами за стол! Отпустил только тогда, когда убедился, что на коте сухого места не осталось. Кот осторожно привстал. Сделал шажок. Ещё шажок. Брезгливо потряс обслюнявленными лапами. Вздохнул (правда-правда!). И начал осторожно умываться-обсушиваться язычком и лапкой. Как тот, только отнятый от мамки месячный взъерошенный котёночек. И доберман всхлипнул умилённо — со скупою мужскою слезой — я не сочиняю.
А потом всё ещё драный, но уже с мытыми лапами он-таки поел. Всё, что дали — и гоголь-моголь, и творожок, и сметанку, и молочком запил. И заснул на сутки прямо возле мисочки — пришлось опять перетаскивать осторожно на коврик.
Потом он несколько месяцев отходил и зализывал раны в буквальном и в переносном смысле слова.
Поуспокоился как-то. Остепенился. А однажды просто до умиления напомнил нам своим поведением незабвенного нашего Кота-Бегемота — привёл домой свою кралю. Как порядочный еврейский мальчик, хорошо хоть не на сносях.
Дело было так — вернувшись однажды с Юнгом с прогулки, я застала Калигулу спящим на диване, но что-то в его позе и развороте мне смутно показалось необычным, да и Юнг почему-то насторожился, повёл носом и глухо вопросительно заворчал. Присмотревшись я обнаружила, что кот как-то странно увеличился в размере почти вдвое, и — о май гад! — с дивана свешивались два рыжих хвоста! Наглый кошачий кобель дрых на диване в обнимку с невестушкой — тоже рыжей-бесстыжей — просьба любить и жаловать!
Впрочем, насчёт бесстыжей я, как и положено свекрови, преувеличила — девушка оказалась на редкость трепетной и застенчивой, услышав негромкое доберманово ворчанье, она моментально вскинулась, вырвалась из уютных жениховых объятий и, муркнув неразборчиво что-то вроде «невиноватая я, он сам привёл!», выпорхнула в окошко.
Но назавтра он её снова привёл! У меня как раз был обеденный перерыв, я только расположилась уютно на диване с чашкой кофе, добермановой головой на коленях и свежей газетой, как вдруг Юнг вскочил, насторожился и тут же сел — аж лапы расползлись от изумления. В дверь вальяжной походкой вплыл Калигула, а на пороге застенчиво мялась давешняя рыжая кисанька.
— Да не топчись ты! — бросил ей через плечо бравый женишок, — чо застряла-то? Кобеля испужалась? — не боись, он у меня за брательника, за старшого. Он за меня горой! — на кого укажу — порвёт, кого люблю — не тронет, кого хошь спроси! Ну, идёшь, нет?
Бочком-бочком рыженькая всё-таки зашла, не сводя глаз с изумлённого Юнга.
Но союз их с Калигулой так и остался гостевым. Столовалась она у нас и то с постоянной оглядкой, на руки не давалась, только погладить иногда, а стоило доберману даже ненароком сделать резкое движение — пулей вылетала наружу — видно предыдущий опыт общения с людьми и собаками был невесёлым.
Так что не сложилась у рыжих, вопреки нашим надеждам, счастливая и спокойная семейная жизнь — в очередной сезон кошачьих свадеб Калигула предсказуемо пустился во все тяжкие. Брошенная им кошечка некоторое время приходила и робко мяукала у порога, но заходить без своего господина и повелителя не решалась, всё так же осторожно и с оглядкой ела из вынесенной за порог мисочки, и всё так же бросалась прочь, заподозрив приближение добермана (а он, бедняга, и рад был бы её приветить, да не получалось). Потом и вовсе перестала приходить, когда окончательно потеряла надежду на то, что вернётся её ветреный красавец. А Калигула на этот раз, действительно, не вернулся. Выбрал, вопреки всему, свободу — что делать.
И фотографий рыжего не осталось, и Юнга в кибуце мы почти не снимали. Поэтому портрет огорчённого грустной историей нынешнего добермана здесь размещён, как теперь принято писать, просто для иллюстрации.
